Никаких химер на самом деле нет. То есть их, разумеется, предостаточно повсюду, но только не на крыше дома Городецкого. Химерами заселила его наша фантазия, упрямо не желающая смириться с зоологической, почти что бремовской точностью зверинца на Банковой. Фантазию не проведешь: легенды и легендарные чудища пристали этому дому как органическая часть самой конструкции. Без них любимое творение Городецкого уныло, а то и вовсе бескрыло: бьющая в глаза материальность, тяжеловесная вещественность слишком явственно нуждается в смысле, трубит о нем на каждом углу, чтобы этот зов даже сквозь бетонную толщу не расслышать. Что, в самом деле, значит этот парад жабр и хвостов, выставленных на обозрение всему городу? О чем должны поведать сцепившиеся на постаменте орел и пантера? Откуда эта поющая легкость сирен и грустное слоновье смирение, и судорожный размах так и не взмывших в небо крыльев? И почему, наконец, энергия мифа, бурлящая в этом бетонном теле, так и не нашла выхода в течение столетия?

С легендами дому Городецкого действительно не повезло. Каждый знает, что они есть, каждый чувствует, что их не может не быть, но вот вспомнить или придумать что-нибудь действительно достойное городу, увы, оказалось не под силу. Памятник утонувшей дочери — звучит, конечно, красиво, хотя Елена Городецкая вовсе не думала топиться и вообще пережила отца на несколько десятилетий, перебравшись со всем семейством сперва в Польшу, а потом, по окончании войны, в Швейцарию. Ловкая реклама бетона, пари с недоверчивыми коллегами, коммерческий расчет и даже вполне понятное желание подразнить титулованных чиновников из дома напротив (во времена Городецкого там помещался штаб военного округа) ровным счетом ничего не объясняют: правдоподобие тщательно документированных фактов слишком мелко плавает. Остается одно: город то ли забыл, то ли отложил свою бетонную загадку на неопределенное время...

Недостаток легенд компенсирует отчасти личность самого строителя и домовладельца — охотника, путешественника, стрелка, человека авантюрной складки, словом, настоящего «спортсмэна», как говорили сто лет назад. Уроженец винницкой земли, ровесник польского освободительного восстания (за участие в предыдущем, тридцатью годами раньше, семья уже поплатилась родовым поместьем Жабокричи), Владислав Лешек Дезидерий Городецкий появился в Киеве в начале 90-х годов с твердым намерением составить себе имя, вернув некогда шляхетному роду порядком поистраченное величие. Амбиции юного архитектора простирались вплоть до обзаведения собственным гербом (так никогда и не появившимся); впрочем, удовлетворить геральдическое тщеславие предполагалось самыми что ни есть буржуазными средствами. Клиенты, подряды, заказы не замедлили появиться: талантливый и расторопный юноша не брезговал никакой работой — от сооружения отхожих мест («ретирад», как выражались благовоспитанные люди) до проектирования тогдашних промышленных гигантов, к примеру, корпусов Южнорусского завода, и поныне возвышающихся рядом с вокзалом. У киевлян принято загибать всего четыре пальца, перечисляя славные деяния Городецкого: караимская кенаса, музей изобразительных искусств, Николаевский костел и, конечно, дом с химерами; если же вспоминать все, к чему за тридцать лет пребывания в городе приложил руку Городецкий, пальцев не хватит уже на первое десятилетие. Не знать его было невозможно — высокий, статный, один из первых в Киеве владельцев собственного авто, кумир мальчишек и предмет тайных страданий дам; ему ничего не стоило появиться на улице с ручной обезьянкой на плече или пройти по Крещатику в компании дрессированного жирафа. Последнее, разумеется, откровенное вранье, но все же не совсем безосновательное: Городецкий действительно привез из африканского путешествия в 1911 году чучела убитых им животных и передал коллекцию зоологическому музею. Собственно, это путешествие, «сафари», как говаривали знающие люди уже тогда, и было главным событием его жизни; к нему он готовился, читая Майн Рида, проводя вечера в Обществе правильной охоты и набрасывая эскизы будущего дома на Банковой. В память об экспедиции осталась коллекция трофейных чучел, сгоревшая во время войны, и книжка воспоминаний, щедро иллюстрированная фотографиями автора: вот он попирает ногой тушу убитого носорога, вот гордо возвышается над подстреленным львом, красавцем жирафом, страусом, серной — настоящий новый Адам в окружении тварей, которых он охотно поименует и занесет в зоологический атлас, как только они будут убиты. Назойливая телесность так откровенно рифмуется с декором знаменитого фасада, что волей-неволей теряешься: каменные ли хищники породили эту вереницу убитых тел или память о будущих трофеях заблаговременно отлилась в бетонные формы?

В этой размытости границ между стилем и подражанием, профессией и хобби, аристократическими претензиями и «спортсмэнской» легкостью отношения к жизни — весь Городецкий, дитя химерической эпохи экспериментов и трусливого бегства от истории за самой немыслимой, самой экзотической реальностью. Фантастический прагматизм (домовладелец намеревался поить жильцов свежим молоком и даже выстроил по собственному проекту коровник) в сочетании с утилизированной фантастикой, скульптурные изыски и тайные детские мечты так полно обрисовывают авторский облик, что впору задаться вопросом: какой еще герб десятилетиями искал этот беспокойный человек?